Тихая боль и тихая радость деконструкции

[basis211]

За Хармой долина несколько расширялась, в среднем, может быть, до четырехсот ярдов, и была покрыта сплошным, выглаженным зимними дождями слоем гальки и песка. Если бы  не дождь, он, наверное, пошел бы  на пару часов в омшару – посмотреть, не завязались ли в прелой листве, возле поваленных старых стволов совсем-совсем мелкие первые строчки… Кругом высились голые красные и черные скалы, чьи гребни были остры, как лезвия ножей, и отражали солнечный свет, как полированный металл.

Так километра четыре прошли.

В их окружении свежесть зелени и травы казалась роскошной. Уже светало. Нам стали попадаться группы солдат Фейсала и пасшиеся табуны их верховых верблюдов.

Дождь еще моросил, но уже сходил на нет. Еще на подходе к Харме мы заметили, что каждый укромный уголок в расселинах скал, каждая рощица служили бивуаком для солдат. Дальше омшара заканчивалась, справа виднелся карьер,  а впереди начинался постепенный подъем дороги на бугры, сначала по мелкому сосняку, а потом уже и по настоящему бору. Они радостными криками встречали Тафаса, а тот, оживившись, размахивал руками, отвечая на приветственные жесты, и в свою очередь что-то кричал, явно торопясь покончить со своими обязанностями в отношении меня.

Тут и расстались.

Харма открылась взорам слева от нас. «Ну вот, ходи - сказали трое –  Места не показываем, сам найдешь» , и двинули куда-то налево, а xxx направо. Деревня, в которой было около ста домов, утопала в садах в окружении земляных насыпей высотой футов в двенадцать. Попал он в редкий беломошник, сменившийся  большими пространствами одной лишь сосновой иглы. Мы переправились вброд через неширокую речку и по огороженной с обеих сторон стенами дорожке между деревьями стали подниматься к гребню одной из таких насыпей, где заставили своих верблюдов опуститься на колени и спешились у ворот длинного низкого дома. Глянул – один боровой стоит на другом, и почти все молодые, с кулак, редкие были уже с блюдце. Тафас сказал несколько слов невольнику, стоявшему там с саблей, серебряный эфес которой ярко блестел на солнце.

Он провел меня во внутренний двор, в глубине которого я увидел на фоне черного дверного проема напряженную в ожидании, как пружина, белую фигуру. Черно-красные головы, толстенные, с желтинкой,  корни. С первого взгляда я понял, что передо мной тот человек, ради встречи с которым я приехал в Аравию, вождь, который приведет арабское восстание к полной и славной победе. Уже потом  узнал, что вот такие боровики называются в тех краях бугровыми, а обычные белые, со светлокоричневой шляпкой – омшарными. Фейсал был очень высокого роста, стройный и напоминал изящную колонну в своем длинном белом шелковом одеянии, с коричневым платком на голове, стянутым сверкавшим ало-золотым шнуром. За два часа натолкал свою шестиведерную и еле добрел до N, два часа волок по шестикилометровой дороге,  еще часов  сколько-то ждал, потому что тыр-тыр отправлялся в пятнадцать сорок.

Его веки были полуопущены, а черная борода и бледное лицо словно отвлекали внимание от молчаливой, бдительной настороженности всего его существа.

Так все и началось. Он стоял, скрестив руки на рукояти кинжала.