Фигуры перед зеркалом.
Oct. 10th, 2009 08:23 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
basis211Два автора. Никак не комментирую. Может быть, похоже, может быть, нет.
Карлос Кастанеда. "Активная сторона реальности."
Когда я много лет назад изучал скульптуру в школе изящных искусств в Италии, у меня был друг-шотландец, который учился на искусствоведа. Самой характерной его чертой было потрясающее самомнение; он считал себя самым одаренным, сильным, неутомимым ученым и художником, ну просто деятелем эпохи Возрождения. <..>
Фактически, он был великим специалистом не по искусствоведению, а по проституткам из местных борделей, которых он знал множество. О своих похождениях он давал мне яркие и подробные отчеты - по его словам, чтобы держать меня в курсе чудесных событий, происходящих в мире его специальности. Поэтому я не удивился, когда однажды он ввалился в мою комнату крайне возбужденный, запыхавшийся и сказал мне, что с ним произошло нечто чрезвычайное и он хотел бы поделиться со мной. - Слушай, старина, ты должен сам это увидеть! - заявил он возбужденно, с оксфордским акцентом, который у него всегда проявлялся при общении со мной.
Он нервно зашагал по комнате. - Это трудно описать, но я знаю: это нечто такое, что ты сможешь оценить. Нечто такое, что ты запомнишь надолго. Я хочу преподнести тебе замечательный подарок на всю жизнь. Понимаешь?
Я понимал, что он был истеричным шотландцем. Я всегда посмеивался над ним и следил за его приключениями. И ни разу не пожалел об этом.
- Успокойся, успокойся, Эдди, - сказал я. - Что ты хочешь мне рассказать?
Он сообщил, что только что был в борделе и познакомился там с невероятной женщиной, умеющей делать невообразимую штуку, которую она называет "фигурами перед зеркалом". Он снова и снова убеждал меня, что я просто обязан пережить это невероятное событие на собственном опыте.
- Слушай, не думай о деньгах! - сказал он, зная, что денег у меня нет. - Все уже оплачено. Все, что от тебя требуется, - это пойти со мной. Мадам Людмила покажет тебе свои фигуры перед зеркалом. Это просто ураган!
В припадке безудержного восторга Эдди залился смехом, обнажив свои плохие зубы, которые он обычно прятал, когда растягивал губы в улыбке.
- Слушай, это фантастично!
Мое любопытство разгоралось с каждой минутой. Я был готов принять участие в его новом развлечении. Вскоре Эдди уже вез меня в своей машине к окраине города. Он остановился перед пыльным, неухоженным, облупленным зданием. Когда-то, похоже, это был отель, а затем его переделали в многоквартирный дом. <..> У подъезда стояли двое темных, подозрительного вида типов, обменявшихся с Эдди бурными приветствиями. У них были черные бегающие глаза и туфли с острыми носками - как мне показалось, чересчур тесные. Одеты они были в блестящие голубые костюмы, тоже слишком тесные для их мясистых тел. Один из этих людей открыл перед Эдди дверь. На меня они даже и не взглянули.
<...> Наконец Эдди остановился перед одной из дверей. Я запомнил номер: 112. Эдди несколько раз постучал. Дверь открылась, и круглая, низкорослая крашеная блондинка молча, жестом пригласила нас зайти. На ней был красный шелковый халат с какими-то разлетающимися перьями на рукавах и шлепанцы с меховыми помпонами. Когда мы вошли в маленькую прихожую и дверь была закрыта, женщина поздоровалась с Эдди по-английски, с сильным акцентом.
- Привет, Эдди. Привел друга, э?
Эдди пожал ей руку, а затем галантно поцеловал ее. Он держал себя так, словно был совершенно спокоен, но по некоторым его бессознательным жестам я заметил, что он нервничает.
- Как дела сегодня, мадам Людмила? - спросил он, стараясь говорить как американец. Я так и не понял, почему Эдди всегда изображал из себя американца в домах терпимости. Подозреваю, это из-за того, что американцев считают богачами, а Эдди стремился утвердиться в этой среде.
Он повернулся ко мне и произнес с нарочитым американским акцентом:
- Оставляю тебя в хороших руках, малыш.
Это прозвучало так высокопарно и странно для моего слуха, что я громко рассмеялся. Мадам Людмила на мой взрыв веселья никак не отреагировала. Эдди еще раз поцеловал руку мадам Людмиле и вышел. -
Ховоришь английски, мой мальчик? - закричала мадам, словно подозревала во мне глухого. - Ты похож на ехиптянина, или нет, на турка.
Я заверил мадам Людмилу, что я ни то, ни другое и что я говорю по-английски. Тогда она спросила, нравятся ли мне фигуры перед зеркалом. Я не знал, что сказать, и лишь кивнул головой.
- Я даю тебе хорошее шоу, - пообещала она. - Фигуры перед зеркалом - это только начало. Когда ты станешь горячий и готовый, скажи мне остановиться.
Из маленькой прихожей мы прошли в темную комнату. Окна были плотно завешены. На стенах было несколько светильников с тусклыми лампочками. Лампочки имели форму трубок и торчали из стен под прямым углом. В комнате было много разных предметов: какие-то ящики от комода, старинные столики и стулья, письменный стол у стены, заваленный бумагой, карандашами, линейками и, по меньшей мере, дюжиной разных ножниц. Мадам Людмила заставила меня сесть на старый мягкий стул.
- Кровать в другой комнате, дорогой, - сказала она, указывая куда-то в другой конец комнаты. - А здесь моя антизала. Здесь я даю шоу, чтобы ты стал горячий и готовый.
Она сбросила с себя красный халат, стряхнула с ног тапочки и распахнула створки двух высоких трюмо, стоявших рядом у стены. Образовалась большая зеркальная поверхность.
- А теперь музыка, мой мальчик, - сказала мадам Людмила и завела допотопную виктролу, которая, однако, сияла как новенькая. Заиграла пластинка. Мелодия была какая-то разухабистая, напоминавшая цирковой марш.
- А теперь шоу, - и она начала кружиться под аккомпанемент цирковой музыки. Кожа у мадам Людмилы была очень плотная и чрезвычайно белая, хотя она была уже немолода. Должно быть, ей было под пятьдесят. Ее живот уже чуть обвис, как и объемистые груди. У нее был небольшой нос и ярко накрашенные красные губы. Она употребляла густую черную тушь для ресниц. В общем, это был хрестоматийный образец стареющей проститутки. Но было в ней и что-то детское, по-девичьи непосредственное, трогательное.
- А теперь - фигуры перед зеркалом, - объявила мадам Людмила. Музыка продолжала греметь.
- Нога, нога, нога, - говорила она, выбрасывая ноги вперед и вверх - сначала одну, потом другую, в такт музыке. Правую руку она положила на макушку, словно маленькая девочка, которая не уверена, что сможет выполнить сложное движение.
- Поворот, поворот, поворот, - пропела она, вращаясь как волчок.
- Зад, зад, зад, - сказала она, показывая мне свою голую заднюю часть, как это делают в канкане.
Эту последовательность она повторяла снова и снова, пока музыка не начала затихать. Пружина виктролы разматывалась. У меня появилось ощущение, что мадам Людмила уходит куда-то вдаль, становясь все меньше, по мере того, как музыка становится тише. Какое-то отчаяние и одиночество - я и не знал, что такие чувства живут во мне - вырвалось из самых глубин моего существа на поверхность и заставило меня вскочить и выбежать из комнаты.
Как безумный, я скатился вниз по лестнице и вылетел из дома на улицу. Эдди стоял у подъезда, беседуя с двумя мужчинами в блестящих голубых костюмах. Увидев, как я выбежал, он начал надрывно хохотать.
- Ну как, круто? - спросил он, по-прежнему стараясь говорить как американец. - "Фигуры перед зеркалом - это только начало". Какой класс! Какой класс!
Рассказывая эту историю дону Хуану в первый раз, я упомянул о том, что на меня произвели очень глубокое впечатление цирковая мелодия и старая проститутка, неуклюже кружащаяся под эту музыку. И еще мне было очень неприятно осознать, насколько бездушен мой друг. Когда я закончил рассказывать этот случай во второй раз - в этих соноранских предгорьях, - я весь дрожал. На меня загадочным образом воздействовало нечто совершенно неопределенное.
- Эта история, - сказал дон Хуан, - должна войти в твой альбом памятных событий. Твой друг, сам того не подозревая, дал тебе, как он правильно заметил, нечто такое, что останется с тобой на всю жизнь. - Для меня это просто грустная история, дон Хуан, но это и все, - заявил я. - Она действительно грустна, как и другие твои истории, - ответил дон Хуан, - но она совсем другая, она может быть памятной для тебя, потому что она затрагивает каждого из нас, людей, а не только тебя, в отличие от других твоих сказок. Видишь ли, как и мадам Людмила, мы все - старые и молодые - делаем свои "фигуры перед зеркалом", в том или ином виде. Вспомни все, что ты знаешь о людях. Подумай о людях на этой Земле, и ты поймешь без тени сомнения, что не важно, кто они или что бы они ни думали о себе, чем бы ни занимались, результат их действий всегда один и тот же: бессмысленные фигуры перед зеркалом
Архимадрит Лазарь. "Мучения любви".
Вдумаемся хорошо: что нами не делается в течение дня именно ради этого? Все, что люди желают сегодня иметь в жизни,- это прежде всего и почти всегда обретение цены, значимости, почтения или - хотя бы видеть рабское преклонение перед собой в среде окружающих, быть центром внимания, благоговения, "важной фигурой" в глазах людей. Это в нас как мучительная жажда, томительная, постоянно напоминающая о себе боль! Мы хотим, чтобы все, что мы любим в себе, обязательно любил в нас еще кто-то, и даже то, чего мы не находим в себе, но что хотели бы находить,- чтобы непременно в нас находили другие. Если что-то наше никем не любимо, нам уже не по себе, нам больно, скучно, нам оно уже неинтересно и ненужно. И когда мы не подкармливаем вовремя эту потребность, тогда-то она, подобно голоду и жажде, разевает пасть и превращается в то же буйное чудовище.
Карлос Кастанеда. "Активная сторона реальности."
Когда я много лет назад изучал скульптуру в школе изящных искусств в Италии, у меня был друг-шотландец, который учился на искусствоведа. Самой характерной его чертой было потрясающее самомнение; он считал себя самым одаренным, сильным, неутомимым ученым и художником, ну просто деятелем эпохи Возрождения. <..>
Фактически, он был великим специалистом не по искусствоведению, а по проституткам из местных борделей, которых он знал множество. О своих похождениях он давал мне яркие и подробные отчеты - по его словам, чтобы держать меня в курсе чудесных событий, происходящих в мире его специальности. Поэтому я не удивился, когда однажды он ввалился в мою комнату крайне возбужденный, запыхавшийся и сказал мне, что с ним произошло нечто чрезвычайное и он хотел бы поделиться со мной. - Слушай, старина, ты должен сам это увидеть! - заявил он возбужденно, с оксфордским акцентом, который у него всегда проявлялся при общении со мной.
Он нервно зашагал по комнате. - Это трудно описать, но я знаю: это нечто такое, что ты сможешь оценить. Нечто такое, что ты запомнишь надолго. Я хочу преподнести тебе замечательный подарок на всю жизнь. Понимаешь?
Я понимал, что он был истеричным шотландцем. Я всегда посмеивался над ним и следил за его приключениями. И ни разу не пожалел об этом.
- Успокойся, успокойся, Эдди, - сказал я. - Что ты хочешь мне рассказать?
Он сообщил, что только что был в борделе и познакомился там с невероятной женщиной, умеющей делать невообразимую штуку, которую она называет "фигурами перед зеркалом". Он снова и снова убеждал меня, что я просто обязан пережить это невероятное событие на собственном опыте.
- Слушай, не думай о деньгах! - сказал он, зная, что денег у меня нет. - Все уже оплачено. Все, что от тебя требуется, - это пойти со мной. Мадам Людмила покажет тебе свои фигуры перед зеркалом. Это просто ураган!
В припадке безудержного восторга Эдди залился смехом, обнажив свои плохие зубы, которые он обычно прятал, когда растягивал губы в улыбке.
- Слушай, это фантастично!
Мое любопытство разгоралось с каждой минутой. Я был готов принять участие в его новом развлечении. Вскоре Эдди уже вез меня в своей машине к окраине города. Он остановился перед пыльным, неухоженным, облупленным зданием. Когда-то, похоже, это был отель, а затем его переделали в многоквартирный дом. <..> У подъезда стояли двое темных, подозрительного вида типов, обменявшихся с Эдди бурными приветствиями. У них были черные бегающие глаза и туфли с острыми носками - как мне показалось, чересчур тесные. Одеты они были в блестящие голубые костюмы, тоже слишком тесные для их мясистых тел. Один из этих людей открыл перед Эдди дверь. На меня они даже и не взглянули.
<...> Наконец Эдди остановился перед одной из дверей. Я запомнил номер: 112. Эдди несколько раз постучал. Дверь открылась, и круглая, низкорослая крашеная блондинка молча, жестом пригласила нас зайти. На ней был красный шелковый халат с какими-то разлетающимися перьями на рукавах и шлепанцы с меховыми помпонами. Когда мы вошли в маленькую прихожую и дверь была закрыта, женщина поздоровалась с Эдди по-английски, с сильным акцентом.
- Привет, Эдди. Привел друга, э?
Эдди пожал ей руку, а затем галантно поцеловал ее. Он держал себя так, словно был совершенно спокоен, но по некоторым его бессознательным жестам я заметил, что он нервничает.
- Как дела сегодня, мадам Людмила? - спросил он, стараясь говорить как американец. Я так и не понял, почему Эдди всегда изображал из себя американца в домах терпимости. Подозреваю, это из-за того, что американцев считают богачами, а Эдди стремился утвердиться в этой среде.
Он повернулся ко мне и произнес с нарочитым американским акцентом:
- Оставляю тебя в хороших руках, малыш.
Это прозвучало так высокопарно и странно для моего слуха, что я громко рассмеялся. Мадам Людмила на мой взрыв веселья никак не отреагировала. Эдди еще раз поцеловал руку мадам Людмиле и вышел. -
Ховоришь английски, мой мальчик? - закричала мадам, словно подозревала во мне глухого. - Ты похож на ехиптянина, или нет, на турка.
Я заверил мадам Людмилу, что я ни то, ни другое и что я говорю по-английски. Тогда она спросила, нравятся ли мне фигуры перед зеркалом. Я не знал, что сказать, и лишь кивнул головой.
- Я даю тебе хорошее шоу, - пообещала она. - Фигуры перед зеркалом - это только начало. Когда ты станешь горячий и готовый, скажи мне остановиться.
Из маленькой прихожей мы прошли в темную комнату. Окна были плотно завешены. На стенах было несколько светильников с тусклыми лампочками. Лампочки имели форму трубок и торчали из стен под прямым углом. В комнате было много разных предметов: какие-то ящики от комода, старинные столики и стулья, письменный стол у стены, заваленный бумагой, карандашами, линейками и, по меньшей мере, дюжиной разных ножниц. Мадам Людмила заставила меня сесть на старый мягкий стул.
- Кровать в другой комнате, дорогой, - сказала она, указывая куда-то в другой конец комнаты. - А здесь моя антизала. Здесь я даю шоу, чтобы ты стал горячий и готовый.
Она сбросила с себя красный халат, стряхнула с ног тапочки и распахнула створки двух высоких трюмо, стоявших рядом у стены. Образовалась большая зеркальная поверхность.
- А теперь музыка, мой мальчик, - сказала мадам Людмила и завела допотопную виктролу, которая, однако, сияла как новенькая. Заиграла пластинка. Мелодия была какая-то разухабистая, напоминавшая цирковой марш.
- А теперь шоу, - и она начала кружиться под аккомпанемент цирковой музыки. Кожа у мадам Людмилы была очень плотная и чрезвычайно белая, хотя она была уже немолода. Должно быть, ей было под пятьдесят. Ее живот уже чуть обвис, как и объемистые груди. У нее был небольшой нос и ярко накрашенные красные губы. Она употребляла густую черную тушь для ресниц. В общем, это был хрестоматийный образец стареющей проститутки. Но было в ней и что-то детское, по-девичьи непосредственное, трогательное.
- А теперь - фигуры перед зеркалом, - объявила мадам Людмила. Музыка продолжала греметь.
- Нога, нога, нога, - говорила она, выбрасывая ноги вперед и вверх - сначала одну, потом другую, в такт музыке. Правую руку она положила на макушку, словно маленькая девочка, которая не уверена, что сможет выполнить сложное движение.
- Поворот, поворот, поворот, - пропела она, вращаясь как волчок.
- Зад, зад, зад, - сказала она, показывая мне свою голую заднюю часть, как это делают в канкане.
Эту последовательность она повторяла снова и снова, пока музыка не начала затихать. Пружина виктролы разматывалась. У меня появилось ощущение, что мадам Людмила уходит куда-то вдаль, становясь все меньше, по мере того, как музыка становится тише. Какое-то отчаяние и одиночество - я и не знал, что такие чувства живут во мне - вырвалось из самых глубин моего существа на поверхность и заставило меня вскочить и выбежать из комнаты.
Как безумный, я скатился вниз по лестнице и вылетел из дома на улицу. Эдди стоял у подъезда, беседуя с двумя мужчинами в блестящих голубых костюмах. Увидев, как я выбежал, он начал надрывно хохотать.
- Ну как, круто? - спросил он, по-прежнему стараясь говорить как американец. - "Фигуры перед зеркалом - это только начало". Какой класс! Какой класс!
Рассказывая эту историю дону Хуану в первый раз, я упомянул о том, что на меня произвели очень глубокое впечатление цирковая мелодия и старая проститутка, неуклюже кружащаяся под эту музыку. И еще мне было очень неприятно осознать, насколько бездушен мой друг. Когда я закончил рассказывать этот случай во второй раз - в этих соноранских предгорьях, - я весь дрожал. На меня загадочным образом воздействовало нечто совершенно неопределенное.
- Эта история, - сказал дон Хуан, - должна войти в твой альбом памятных событий. Твой друг, сам того не подозревая, дал тебе, как он правильно заметил, нечто такое, что останется с тобой на всю жизнь. - Для меня это просто грустная история, дон Хуан, но это и все, - заявил я. - Она действительно грустна, как и другие твои истории, - ответил дон Хуан, - но она совсем другая, она может быть памятной для тебя, потому что она затрагивает каждого из нас, людей, а не только тебя, в отличие от других твоих сказок. Видишь ли, как и мадам Людмила, мы все - старые и молодые - делаем свои "фигуры перед зеркалом", в том или ином виде. Вспомни все, что ты знаешь о людях. Подумай о людях на этой Земле, и ты поймешь без тени сомнения, что не важно, кто они или что бы они ни думали о себе, чем бы ни занимались, результат их действий всегда один и тот же: бессмысленные фигуры перед зеркалом
Архимадрит Лазарь. "Мучения любви".
Вдумаемся хорошо: что нами не делается в течение дня именно ради этого? Все, что люди желают сегодня иметь в жизни,- это прежде всего и почти всегда обретение цены, значимости, почтения или - хотя бы видеть рабское преклонение перед собой в среде окружающих, быть центром внимания, благоговения, "важной фигурой" в глазах людей. Это в нас как мучительная жажда, томительная, постоянно напоминающая о себе боль! Мы хотим, чтобы все, что мы любим в себе, обязательно любил в нас еще кто-то, и даже то, чего мы не находим в себе, но что хотели бы находить,- чтобы непременно в нас находили другие. Если что-то наше никем не любимо, нам уже не по себе, нам больно, скучно, нам оно уже неинтересно и ненужно. И когда мы не подкармливаем вовремя эту потребность, тогда-то она, подобно голоду и жажде, разевает пасть и превращается в то же буйное чудовище.
